Два ужина с поэтом Иосифом Бродским
«Накануне, 24 мая, исполнилось восемьдесят лет со дня рождения знаменитого ленинградского поэта Иосифа Бродского. Двадцать пять лет назад я дважды встречался с Нобелевским лауреатом по литературе в НьюЙорке.
Старшие поколения знают, что Иосиф Бродский был насильственно, угрозами выдворен из страны. Без малейших на то оснований, если вообще могут существовать какие-нибудь основания лишить человека Родины…
Наверное, многим ленинградцам хотелось эту ситуацию как‑то исправить. И я – не исключение
ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ…
Началась эта история с академика Лихачева. Дмитрий Сергеевич стал бывать у нас в Университете с осени 1992 года. Лихачев к этому времени был почетным доктором 19 университетов, среди них – ни одного российского. Тогда и появилась идея возродить у нас в стране институт почетных докторов, исчезнувший в советский период.
В середине 1990‑х годов, перебирая возможные кандидатуры, мы остановились на личности Иосифа Бродского. Принять его в Почетные доктора СПбГУП представлялось правильным. Конечно, само по себе имя замечательного поэта могло выглядеть вполне достойно в ряду имен Лихачева, Аникушина, Дудинской. Кроме того, при всех симпатиях к советской власти, мне казалась совершенно омерзительной история насильственного выдворения Бродского из родного города. Я подумал, что позорное пятно в истории Ленинграда надо стирать, поехал в Нью-Йорк и встретился с Бродским в «Русском самоваре».
Бродский произвел впечатление человека, далекого от реальной жизни, но очень приятного. Внешне абсолютно спокойный ленинградский интеллигент, глубоко погруженный в себя и не стремящийся произвести на кого‑либо впечатление.
Организовать встречу с поэтом мне помогла замечательный балетный фотограф из Ленинграда Нина Аловерт. Она рассказала, что, получив Нобелевскую премию, Бродский раздал ее чуть ли не всю людям, которые помогали ему после приезда в Америку. Потом власти США потребовали от него заплатить налоги, а денег уже не было…
В начале разговора Бродский сказал мне, что в принципе не хочет появляться в Ленинграде. Я понял, что вся эта история с изгнанием нанесла ему тяжелую травму. Иосиф упомянул, что власти не пустили его в Ленинград даже попрощаться с умирающими родителями...
И все же в разговоре мы ходили кругами вокруг темы приезда в Ленинград. Я рассказывал, что многое изменилось, и было бы хорошо, если бы он нашел в себе силы простить городу случившееся. Поэт ни в чем не был категоричен. И к концу ужина высказал мысль, что поддержать стремительно развивающийся, яркий университет своим именем – дело хорошее.
…И ВТОРАЯ
Через некоторое время после моего возвращения позвонил Собчак: «Здравствуйте, Александр Сергеевич! Мне говорят, что у вас сложились хорошие отношения с Бродским. В феврале я буду в Нью-Йорке. Не могли бы Вы организовать мне с ним встречу?»
Это оказалось делом непростым. Бродский в дни визита Собчака читал лекции в университете Массачусетса, но его все же уговорили приехать в Нью-Йорк. Анатолий Александрович с Нарусовой остановились в отеле «Уолдорф Астория». Обедали вчетвером. В середине беседы я на полчаса оставил собеседников, чтобы облегчить Собчаку уговоры. Когда вернулся, мэр, казалось, почти убедил поэта. Мы вышли в огромный холл «Астории», и Бродский тихо сказал мне: «Я, наверное, приеду, и вы вручите мне мантию. Только постарайтесь не устраивать вокруг этого слишком большой суеты». Я сфотографировал на память Бродского, Собчака и Нарусову, после чего Бродский заявил мне, что я никудышный фотограф: «Поверьте, я в этом разбираюсь. У меня отец был фотографом». Я ответил, что время нас рассудит.
Нас рассудил короткий промежуток времени. Через несколько месяцев после той встречи мне позвонил мэр и пригласил на презентацию своей книги. В ней была опубликована та самая фотография из «Уолдорф Астории»…
Но поэт не вернулся в Ленинград даже после смерти. При жизни он колебался. В особенности, когда приезжал в Финляндию. Там ему не давала покоя мысль, что до дома – несколько сотен километров. Но дома, что он любил, уже не было.
Душевная травма была такова, что как российский поэт Бродский, видимо, умер еще при отъезде из России. В Америке он стал писать по‑английски, и это уже был совсем другой человек. Простил ли? Не знаю. Не знаю, можно ли было его страдания назвать обидой.
Но похоронить себя он просил в Венеции. Я был на его могиле. Там, в земле рядом с ним, много россиян.»
